Начало повествования
Неспешным шагом, несвойственным нервному Оку, волк шел по направлению к деревне, шел просто так, от нечего делать, не поставив себе конкретной цели. Боясь столкнуться с негостеприимными здешними существами, он выбрал маршрут более или менее безызвестный, тем самым обеспечив себе пусть относительно спокойный. Шаги несколько размашистые — хотелось пробраться к деревенской окраине быстро; шаркающие, немного неуклюжие, словно намеренно пытающиеся создать больше шума. Шорох-шарк, шорох-шарк — мелодия для его ушей, все лучше нервного тик-так, тик-так, беспрестанно раздававшегося в его голове. Око мотнул косматой башкой, попытался яро отогнать подобное, обусловив навязчивые мысли своей бурной фантазией, все чаще игравшей с ним злую шутку, но в звенящей тишине жарких летних дней ему непрестанно слышалось это тиканье — иногда волку казалось, что оно доносится даже из стволов деревьев. Тик-так, тик-так.
Но все-таки громче всего этот звук был в его матери, и когда она поворачивалась к нему мордой — чтобы попросить его повторить сказанное громче или поймать для нее тушку поменьше, ведь она не съедает много из-за слабого желудка, а оставлять объедки не желает, — в эти мгновения волк понимал, что и она тоже слышит это призрачное «тик-так». Это угадывалось в ее темных глазах: и когда она была ее в сознании, и даже потом — когда ее взгляд уже заволокла пленка... умопомешательства. Око боялся слова «безумие», оно ассоциировалось у него с тьмой, удушьем и гниением.
Мерное шорох-шарк превратилось в торопливое, Око пошел спешной рысцой, он, спотыкавшийся о коренья вековечных деревьев, грозился упасть, свернуть себе шею или расквасить нос, но все перечисленное блекло перед усиливавшимся тик-так. Он слушал и слушал это раздражавшее стучание, бестолковое, однообразное, не сулившее ничего хорошее. Оно несло смерть, Око знал это и если бы мог, то расколотил этого тикающего паразита, приютившегося у его матери в голове. Она жаловалась на острые боли в затылке, — волк остановился, отдышался, грузно прислонился к тонкой осинке, — и ела много маковых семян. Они помогали ей уснуть.
Перед ним возник обветшавший деревянный дом. Фасад его находился в полуразрушенном состоянии, доски — изъедены термитами, покрыты плесневым налетом и бледным мхом. От него пахло тем же, чем и от матери Ока — затхлостью. Волк, погруженный в свои мысли, и не сообразил сначала, что в одно мгновение добрался до окраины деревни.
— Слухами мир полнится. — рассеянно пробормотал волк. Он не придал сказанному никакого значения, не вложил в оное никакого смысла, ибо оно являлось обыкновенной несуразицей, коей он обычно приводит мысли в порядок. Он, как и прежде, достиг цели своей долгой и изнурительной прогулки. Дышалось трудно, духота вокруг вскружила голову — это летняя жара показала себя, создав звон в ушах. Он нравился Оку, так как заглушал тиканье. Достижение этого и звона являлось целью всех похождений.
В последнее время торопливое шорох-шарк стало неотъемлемой частью его жизни, подчас он возвращался в логово стаи уставшим, даже не способным поесть. И, разумеется, до последнего надеялся, ждал, что мать нахмурит брови, начнет отговаривать его от очередной прогулки жаркими летними днями, что она скажет: «Зачем себя истязаешь, дурак? Ты точно сведешь себя в могилу, гуляя при таком пекле!» Но мать ничего не говорила, и постепенно Око начал понимать, что она скорее всего и не знает об этих его долгих походах. Наверное, она была в курсе, что ее сын куда-то выходит. Но она ничего не знала о всех тех милях, пройденных Оком, и она не понимала, что он уже десять раз мог схлопотать солнечный удар. Видимо, боли в голове сожрали ее былую наблюдательность. И скоро сожрут ее саму.

Отредактировано Око (2014-10-26 07:27:21)

Как и положено, Око вздрогнул, заслышав незнакомый резкий голос. Он поворачивался к кричащему медленно, передвигая каждую лапу лишь на миллиметр, и до последнего момента держал веки сомкнутыми. Око вспомнил о том, сколько раз он в детстве слышал неразборчивый шепот, шедший из глубин непроходимых лесов, из недр заброшенных лисицами нор. Ни о чём интересном и понятном шепот не сообщал, волчонок разбирал лишь «шу-шу-шу», ассоциирующееся с мышиной вознёй или листопадом. Но сейчас, в третьей жизни разведчика волчьей стаи, близ заброшенного дома, он явственно ощущал всю вещественность говоруна, настроенного очень недобро.
Око имел честь говорить с беломордым лохматым господином дворнягой, предпочитающем грязные ругательства обыкновенному приветствию. Габариты пса, в чьих жилах текла кровь алабаев, московских сторожевых и прочих-прочих собак, наводящих ужас на женщин и детей, заставили волка оторопеть.
— Простите, что? — проговорил Око, инстинктивно сжавшись в ожидании удара, — мне не у кого отбирать здесь жизнь...
Он было хотел разбавить напряжённость создавшейся ситуации праздной шуткой, но вовремя прикусил язык. Уж больно вид у беломордого недобрый, того гляди разинет пасть, приоткрыв тайну о количестве острых, что долото, зубов, да вопьётся в волчью шею.

Око близоруко взглянул вперед. Расплывчатый собачий силуэт колебался, что клочья рассеивающегося тумана, он то приближался, то отдалялся, но щурить глаза для получения более чёткой картинки волку не хотелось — каждое сокращение лицевой мышцы отдавалось пульсом боли в висках. Чудаковатые метисы некстати поддались шквалу эмоций, нарушив его идиллию, его атмосферу апатии и прострации, а оттого Око испытывал злость. Ранее он, возможно, тоже был охвачен подобным чувством, но сие не осознавал. Сейчас же он явственно ощущал, как шерсть на загривке медленно встаёт дыбом. Оку хотелось вгрызться в собачью холку и рвать, рвать, рвать их скотскую шкуру, пока не проявится розовая кожа. А потом рвать кожу, заглатывать мясо большими кусками, очень большими. Сожрать их целиком.