- Тропа

В итоге болтовня волчицы привела к тому, что волчонок так и остался плестись сзади, сохраняя упрямое и даже немного угрюмое молчание; серая пару раз попыталась вызвать его на разговор, но после смирилась с собственным бессилием. Однако, не заткнулась. Она продолжала идти во главе своего охотничьего отряда, как успела их всех окрестить с торжественным видом, и говорила, рассказывала о том, что успевали охватить её зоркие (почти орлиные - это она с гордостью!) глаза. Подробные описания флоры и фауны прекратились только к моменту, когда её лапы ступили на берег Мутной: тут уже Пелагея сама замерла, вполне себе впечатленная потоками грязной, почти коричневой, воды, что с шумом и брызгами переваливалась через скользкие, покрытые водорослями, камни и бежала дальше. Подойдя к самой кромке воды и потрогав её как-то робко лапой, волчица обернулась к своим спутникам.
- А ведь это, кажется, единственное место, где можно перейти её... Да? - переходить, при взгляде на этот бурный поток, не хотелось. Несмотря на жару, Мутная оставалась рекой холодной и обладающей буйным нравом. Разгадка таилась в происхождении этих вод: очевидно, в горах, где брала начало река, всё-таки с некоторой периодичностью шли дожди, ибо воды в речке было достаточно, чтобы там утонуло пару волков.
При появлении подобной мысли, Пелагея передернулась и отскочила назад, принимая тотчас вид деловитый и якобы "охотничий".
- Всё, хватит бездельничать! - скрывая робость, скомандовала волчица и сама же, первая потрусила по берегу, уткнувшись носом в землю, словно собака-ищейка. Правда, через пару минут она поняла, насколько глупо выглядит: остановилась, отряхнулась и медленно пошла вперед, теперь уже держа голову нормально и полной грудью вдыхая воздух. В коем, к слову, никаких особо вкусных ароматов не наблюдалось...

Прошло некоторое время и Пелагея наконец осознала: её спутники безнадежно отстали и, вероятно, догонять её не собираются. Наверное, к оврагу повернули, - с досадой подумала волчица, вытягиваясь на бережку, устраиваясь точнехонько в солнечном пятне. Видимо, ей таки предстоит сладкий дневной сон, вон, желтый блин в высоком небе уже куда поднялся. Нельзя сказать, что серую такой оборот дел очень расстроил, но что-то вроде горечи и обиды на товарищей в душе всколыхнулось.

Горячечное движение мыслей в голове давит хаотичностью и отбирает контроль; сегодня ночь вышла спокойной и тихой, но сомнения в том, что это знаки хорошие, присутствовали. Спать не хотелось, потому что пробуждение состоялось с пару часов назад, а до очередной волны сонливости – еще пара, и дурное настроение теперь выливается в один из частотных моционов, разминающих лапы и занемевшие от продолжительной неподвижности бока. Уши тоже не бездействуют, но сочность птичьих голосов и все приносимые ветром отзвуки скупы на информацию и успокоение жадному и непривычно нервному с утра сознанию не приносят.
Шум, производимый водой, слышен заранее, и, думается, приносит ощущение свежести вместе с прохладным, изрядно отяжелевшим воздухом. К холодному запаху водных трав примешивается едва уловимый запах стайных сородичей; возникшая вспышкой мысль повернуть обратно и уйти к более пустынным местам быстро исчезает, не имеющая в запасе стоящих причин или аргументов.
– Серая, – под нос бормочется дежурное приветствие, которое все равно бы адресат не услышал из-за крепкого на вид сна; Щекн косит секундно в сторону волчицы и, не замедляясь, проходит вдоль берега дальше, направляясь к верхнему излому реки, находящемуся отсюда в паре-другой километров. Раз камушек, два камушек... Лапы справляются с прыжками и со скользкой гладкой поверхностью, но такой способ передвижения быстро надоедает, и волк перемещается дальше от воды, от крупных валунов её прибрежного пространства к топким местам густо-зеленых зарослей, в них, впрочем, не углубляясь и не заходя вообще.
От намеченного пути отвлекает темное большое пятно животной шерсти, располагающееся поодаль. Поза обнаруженного зверя загодя намекает на отсутствие в его шкуре жизни: видно, вырвалась через неровные бреши у горла, брюха и груди.
В голове спешащие куда-то мысли враз утихают, в груди начинает ворочаться странное чувство иррациональности, перетекающее к животу холодными нитями. Щекн начинает вспоминать, где видел вожака в последний раз и какая тропа приведет к нему быстрее; эти размышления споро смываются другим потоком вопросов – откуда эта мертвая туша здесь взялась, почему незнакомо пахнет и кто способен нанести такие раны. Или зачем. Зачем – вопрос интересней.
Невдалеке возникает фигура еще одного волка, уже живого и знакомого. Щекн обходит находку сбоку, откладывает в памяти расположение ран на ней и отступает немного в сторону, наклоняя голову к земле; взгляд неспешно обращается к подходящему Грогу. За ним следует сухой короткий кивок. Долго ли волк здесь был, что ему известно, отчего так мирно спит поодаль волчица? Она-то – неужели не заметила?
– Мертвец, – констатирует волк. Смешно, конечно, говорить подобное более компетентному в таких вещах существу, но насмешливостью слово не пропитано – обеспокоенностью скорее. Это все не к добру. Это грозит убрать стабильность, а на ней существование Щекна и держится; он снова медленно поворачивает голову к неприятно раскинувшемуся зрелищу в паре метров от лап и интересуется пустым голосом: – Не успел долечить?
Эквивалент «знаком ли он тебе?» роняется пастью и виснет в воздухе, путаясь в мерном шуршании рядом движущейся воды.

Ненадёжная мшистая поверхность валуна подвела Грога не вовремя: наступив на покатый край камня, он опасно подался вниз вслед за сорвавшейся с горстью мха между пальцев лапой. Но вопреки злому року он-таки извернулся, приземлившись с громким всплеском прямо в воду, зато на лапы. Абсолютное отсутствии грации сего полёта его сейчас совершенно не тревожило, потому что он теперь стоял в пяти сантиметрах от безжизненной рухляди из мяса, костей и всклокоченной сырой шерсти.
- Мертвец, - раздалась весьма идиотская констатация факта, но Грог не обратил на это внимания, - не успел долечить?
Лекарь без особой радости взглянул на верх исподлобья, чуть приподняв брови. Щекн, местный шпион. Заметив в его обычно скучающем взгляде плохо скрываемую озабоченность, зверь хмыкнул, чуть дёрнув губами в попытке улыбнуться.
- Похоже, тут поработал хирург иного рода.
Просто трупом это назвать было бы богохульством, ибо тот, кто его убил, постарался грубо, но с маниакальной изощрённостью: увечий на на теле убитого была масса, но все они терялись на фоне трёх наиболее выдающихся. Сквозь длинную рваную продольную брешь в утробе зеленели из-под массы роящихся мух склизкие кишки; почти соединялась с брюшной дыра в грудной клетке столь неоформленная, что создавалось впечатление, будто исполинская когтистая рука пыталась вырвать у несчастного сердце. Грог навис над телом и осторожно отвёл одной лапой край грудной раны. Сердце оказалось на своём месте, хоть и рассечено рубцом, словно от кинжала, но рёбра в его области были сломаны все похожим манером.
Упал? Или его пытались раздавить?
Грог нахмурился. Немыслимо. Что должно было на него наступить для подобного эффекта? Хотя, если бросить на него большой плоский валун, или сбросить тело, что более вероятно, с высоты... Волк бегло осмотрел голову и спину мертвеца. Позвоночник и череп не были повреждены. Нет, это не падение.
- Чертовщина какая-то, - буркнул зверь, оставив корпус и переведя непонимающий хмурый взгляд выше, к горлу.
Поперечный разрез в области горла был настолько глубок, что голова мертвеца держалась теперь на повреждённых шейных позвонках, коже и мышцах близ костей. Складывалось впечатление, что его голову хотели отрезать, но, дойдя до позвонков, что означало весомое препятствие для лезвия, бросили свою затею. Хотя, учитывая неистовость убийцы, межпозвоночные соединения не могли бы так просто остановить его.
Он сам так решил? В этом его замысел?
- Когда был последний патруль? - не прерывая осмотра, спросил он, когда вдруг рядом с Щекном материализовалась Пелагея. Грог снова повернул морду вверх, смекая, как подобное зрелище воздействовало на юную душу, что живёт песнями, сказками и романтикой бессмертия, в которое так наивно верит вся молодёжь.
- Да, к Лукавому, да поторопись, - спокойно, но загодя не допуская возражений, изрёк он.
Пускай уходит. Ни к чему пташке смотреть на столь приторную смерть. Он перевёл взгляд на Щекна.
- Мне потребуется твоя помощь: нужно вытащить мертвеца из воды, - произнёс он и, обойдя тело, взялся за правую переднюю конечность, которая являлась нижней. Процесс осмотра обещал затянуться и стать, возможно, самым интересным из всех, что проводились им доселе.

Сердце так билось, так билось, что дыхание сперло; ну никак волчица, которая была охоча и до теплой живой плоти, и до кровавых картин волчьей охоты, не могла принять сам факт подобного жестокого и не шибко приятного умерщвления своего сородича. Пусть этот волк и не имел никакого отношения к Единой стае, Пелагея чувствовала, как медленно, сквозь подушечки лап, утекает вся её отвага, храбрость и готовность острить. И, к слову, выполнять приказы. Патруль? Патруль?! Глядя испуганно на двух волков, что занялись отвратным действом по извлечению трупа из прибрежных вод реки, Пелагея наконец не выдержала: взвизгнула глухо, осела на собственный хвост, а после дернула в ближайшие кусты. Реакция была такой, словно сам труп шевельнулся и начал вылезать из воды, скаля полуразложившиеся челюсти и роняя куски расползающейся шкуры.
В недрах куста серая перевела дух: сердце билось у самого горла, челюсти с глухими щелчками ловили что-то невидимое и неосязаемое в воздухе; волчица пыталась привести себя в чувство, но не могла. Когда же вид ровной зеленой листвы, каких-то флегматичных и равнодушно ползущих куда-то жучков более-менее привел её в чувство, пришел Он - Стыд. Именно так, с большой буквы.
Считающая себя взрослой и достаточно самостоятельной, важной и серьезной, готовой к трудностям суровой матушки-жизни, Пелагея фактически ощущала противную жижу той лужи, в которую она только что, на глазах двух уважаемых волков, села. Если бы волк мог краснеть, то она бы точно цветом сравнилась с вареным раком.
Нервно сглотнув и про себя сосчитав до десяти, серая таки выбралась из своего убежища и, стоя на расстоянии трех прыжков от Грога и Щекна, высоким голосом оповестила:
- Я совсем не испугалась. Просто пахнет от него, - тут волчица поспешила сморщить мордочку и отвести взгляд желтых глаз, - отвратно. Как вы еще не задохнулись? - с мнимым беспокойством осведомилась она, пряча в голосе дрожь и вновь просыпающуюся панику. Она не могла выкинуть из головы страшные раны: да даже лоси так волков не калечат! Просто втаптывают в землю и всё. Страшно подумать, как мучился этот бедняга...
- Кто его... Так? - не удержала голос, он сломался на середине вопроса. Уши на мгновение оказались прижаты к голове, но минутой позже Пелагея вновь взяла себя в лапы. Что же, к её чести, она неплохо держалась для существа, взращенного в мире и безмятежности.

На бессмысленную отговорку Пелагеи волк про себя усмехается, но ничего не говорит; впрочем, достаточно проблематично что-то вещать с чужими конечностями во рту. Когда помощь осуществлена и никто кроме рыбы в воде не находится, Щекн разжимает челюсти; часть шерсти с лапы мертвеца решает покинуть отчий дом и остается в пасти. Чувство не особо приятное, но знакомое отчасти. Зная, что просто так с языка эту дрянь не счистить, волк равнодушно захлопывает рот, рассчитывая позже спуститься к воде и там уже разобраться.
Черный лекарь с именем, похожим на гулкие перекаты камней в горах, проделывает с вытащенным из реки телом какие-то нехитрые манипуляции, что-то там анализирует в своей косматой большой голове, потом говорит, что такие увечья ему в новинку. Неопытным Грога трудно назвать, так что этот вывод кажется мрачноватым. Внутри черепной коробки начинают вертеться воспоминания об услышанных когда-то легендах и сказках, тех, что рассказывают в ночи молодняку вроде Пелагеи — цветочно-юным существам и наивным. Щекн таким давно перестал быть, но типичный для подобных ситуаций флер мистицизма не может не влиять на ход мыслей; однако даже от особо назойливых легко отмахнуться. Только желания нет. Вариться в размышлениях о тайнах, невиданных созданиях, других мирах и крайне жестокому к волчьему народу населению ближней деревни гораздо любопытнее.

Итак, неопределенного вида существо с ласковой изощренностью отняло жизнь у неизвестного волка где-то в районе стайных границ. Это чудесная новость; Щекн любит чудесные новости, но ещё больше он любит ими кого-нибудь радовать. Вожака, например. У него, впрочем, и без того хватает поводов для радости, но разве тут устоишь? Ни единого шанса. Так что волк вежливо проглатывает поднимающееся ненужное возмущение насчет приказного тона, исходящего не от начальства, и разворачивается обратно, в глубину территорий Единой. На морду натягивается выражение полнейшего равнодушия к окружающей среде, взгляд лениво соскальзывает с трупа на явно испытывающую душевный дискомфорт волчицу и дальше упирается вперед лап, определяя направление движения.
— Тебе бы отвлечься, — негромко, с неохотой говорит Щекн Серой, уже развернувшись и начав путь к месту, где обычно собиралась стая, — Незачем искать вожака и возвращаться сюда опять. Ступай к приятелям и успокойся.
Странно надеяться на отсутствие возражений, но смысла в нахождении волчицы около подозрительного мертвеца Щекн не видел. Обыкновенное любопытство легко отмести — Лукавый наверняка объявит о случившемся на каком-нибудь внеочередном собрании, если посчитает нужным. За этим любопытством ничего больше и нет, собственно, потому волк и пытается отстранить Пелагею; лишние истрепанные нервы и лишние страхи, которые непременно вырастут к вечеру, будут ни к чему. О том, что лучше бы пока о находке не распространяться, молчит, надеясь на чужую смышленость.
На языке застревает гадкий привкус, странно перекликающийся с привкусом дурных мыслей в голове.

→ за тридевять земель